Сергий Нилус

Вражья сила

Еще в раннем детстве моем приходилось мне слышать жуткие рассказы о страшных проявлениях власти силы нечистой над людьми, поработившими волю свою служению греху и дьяволу. Память моя еще и до дней моих, склоняющихся теперь к своему закату, хранит в тайниках своих воспоминания тех впечатлений, которые отразились в ней под влиянием моей старушки-няни и тех Божьих старушек, для которых еще так сравнительно недавно были открыты двери "девичьих" и даже "детских" старинных русских, дворянских домов, не порывавших тогда своей вековечной связи с многомиллионной серой толпой простолюдина, с его простой, безхитростной детской верой. Какие только тайны мира невидимого не были открыты этой вере, чего только не было из того, потустороннего, мира доступно зрению этих "младенцев"!... Кто из нас, православных русских людей, какого бы он ни был звания или состояния, не ознакомился в годы зарождающегося сознания с тем таинственным, полным чудес и вместе страшным невидимым миром, где действовали и работали на погибель православной души силы нечистые? Кто не помнит всех этих, олицетворенных верою, а по мудрости века сего – фантазией, русского простолюдина "леших", "водяных", "домовых" и их приспешников и рабов из рода людского – "колдунов", "ведьм" и всей им подобной нечистой собратьи? Чье детское сердечишко не трепетало в вечернем сумраке сгущающейся осенней или зимней ночи, озаренной трепетным сиянием одинокой лампады, от этих страшных историй?... И как оно им верило! Как билось оно от жуткого волнения – разорваться, казалось, могло бы оно, если бы не спокойная и торжествующая уверенность старушки-няни, что питомцу ее и слушателю нечего бояться, так как доступ к нему силы вражьей прегражден и его Ангелом-Хранителем, и его детски-чистой душой, и ее молитвами, и, наконец, всей той неисчислимой благодатью, которой в виде – Крещенской святой воды, Афонского ладонцу, святого маслица от мощей Божьих Угодников и всякой другой святыни – была полна ее божничка, мерцающая огоньком неугасимой лампады. Да и могло ли детское сердце, чуткое ко всякой правде, не верить этим рассказам, когда и сама няня и другие ее собеседницы и рассказщицы в них были уверены еще больше своего маленького слушателя, а некоторые из них даже и сами бывали на полусмерть перепуганными свидетельницами того, о чем повествовали?

Верил и я тому ото всего своего детского сердца, пока дух времени, дух всяческого скептицизма не заглушил, было, в нем совсем всякой веры в то, что "умные" люди называют сверхъестественным, что обозвали они "бабьими сказками и бреднями" и чему они строго-настрого приказали не верить, пригрозив позорной кличкой "дикого обскуранта", а, в худшем случай, и сумасшедшего. И пришлось мне подчиняться приказу "умных" людей и надолго на место детской своей веры в мир духовный поставить иную веру в иных богов и в иных кумиров, которым поклонялись и сами "умные" люди: и то сказать, кому была охота в век прогресса прослыть "обскурантом"?

Счет потерял я за время своей, так называемой, сознательной жизни всем этим кумирам и богам, которых за прожитые дни мои воздвигало, повергало и вновь воздвигало умное человечество, пока, к душевному своему томлению и разочарованию, не убедился я, что и конца не предвидится этим безконечным сменам богов и пока не признал, Божьей милостью, той вечной истины, что тайны Свои Творец утаил от премудрых и открыл младенцам.

Но какой борьбы душевной стоили мне и разочарования мои, и обретение той вожделенной истины, которая так просто была дана и так просто воспринята "буими" мира в Православной вере, ее Священном Писании, Предании и Житиях Божьих Угодников.

Помнится мне из времени этой тяжелой борьбы сердца моего, упорно отказывающегося удовлетворяться одной материей, которую на место жизни духа стремилось поставить "освободительное" движение "великих" реформ шестидесятых и последующих годов, – помнится мне, что впервые резким разладом показалось мне, что в то самое время, когда весь духовный мир подвергся осмеянию и поруганию, а затем и отрицанию, "умные" люди, стоявшие во главе общественного движения, каким-то совершенно непонятным логическим скачком перескочили от "превращения видов", "клеточек и протоплазмы" в ту самую область, которую сами же они подвергли остракизму: материализм подал руку спиритизму, и "умные" люди сочли возможным соединить это несоединимое в общую кашу, "скушали эту кашку, ложки обтерли и сказали – спасибо". Чья-то властная незримая рука бросила самый цвет образованного общества и даже профессоров к вертящимся столам, блюдечкам, и обратила вчерашних отчаянных материалистов в сегодняшних материализаторов невидимых духов.

И тут впервые после вечерних посиделок с няней мне пришлось уже из уст образованных людей, глумившихся над няниными предрассудками и суевериями, слышать убежденные повествования о том, что мне хорошо было знакомо из детских воспоминаний. Заговорили о "непокойных" домах, о привидениях, о предчувствиях, о влиянии умерших на живых; передавали о том, как в "непокойных" домах летали по воздуху тарелки, стаканы, миски, ведра, щетки: раздавались по ночам стуки; чьи то слышались страшные шаги, леденившие сердце холодным ужасом... И не одна полиция, не одни перепуганные квартиранты бывали злополучными свидетелями совершавшихся безчинств, а целые улицы, кварталы и даже города, собиравшиеся толпами глазеть на необъяснимое явление.

"Умные" люди из тех, которые были знакомы с медиумическими явлениями, приписывали эти явления действию "шаловливых духов", ярые нигилисты – жуликам, простые люди, простые и сердцем, и верою – нечистой силе. Большинство, таким образом, стояло за духов и тем, в моих глазах, оправдало те детские мои верования, которые тем же большинством, когда я высокомерно пренебрегал голосом простолюдина, были разбиты во дни моей юности.

Сразу воскрес в моей памяти забытый мир старых русских детских и няниных рассказов. Но, как полнее и круглее было ненаучное миросозерцание моей старушки, озаренное и осмысленное светом веры, сравнительно с тем хаосом, с которым ученые и умные люди производили свои исследования в области спиритических и медиумических явлений! Знала моя няня эти явления, а с нею вместе знал их и весь простой Русский народ еще в то время, когда и речи не было о психофизической "науке", и относили их к действу исконного богоборца и человекоубийцы – дьявола. И были им известны и цель, и смысл этих явлений: погибель создания Божьего – души человеческой и вечная ее мука в том месте вечных мучений, которое уготовано сатане и всему его сатанинскому воинству.

Теперь это Богооткровенное и некогда опытное знание христианского разума, отнятое сперва у руководителей дехристианизированного человечества, отнимается и у простого народа: отступающая от отступнического мира благодать Божия попустила врагу человеческого рода утаить свое существование от сынов противления века сего, чтобы тем легче их обольстить и опутать своими сетями... Взгляни же, дорогой читатель, во что обошлась человечеству утрата этого знания! Оглянись вокруг себя и, если душа твоя еще не окончательно лишена способности со скорбью об утрате Христовой веры отзываться на деяния твоих современников, то ты поймешь, что вражья хитрость удалась лукавому, как нельзя лучше, и что он теперь воистину – князь беснующемуся и бесноватому человечеству.

Надолго-ли?

"Горе живущим на земле и на море, потому что к вам сошел дьявол в сильной ярости, зная, что немного ему остается времени"... (Ап. XII, 12)

От одного из старцев великой Оптиной Пустыни Бог привел мне получить в мое распоряжение рукопись, которая еще во дни блаженной памяти великого старца, отца Амвросия Оптинского, была на его рассмотрении и исправлении. То лицо, от которого мне эта рукопись досталась, утверждало мне, что она предназначена была самим старцем для печатного назидания современников, но затем почему-то мысль эта была им оставлена. По недоведомым судьбам Божиим только теперь, спустя 15 лет после смерти о. Амвросия, настало ей время увидеть свет. Не прольет ли она некоторого света во тьму совершающихся злодейств и бедствий, от которых застонала Русская земля?!..

I

Вот она – эта рукопись, уже пожелтевшая от времени. Четким почерком на ней изображено следующее:

"В кругу простого народа нередко приходится слышать такие рассказы, которые могут показаться странными и даже невероятными. Один из таких рассказов, записанный нами со слов очевидца, мы предлагаем читателю. По необыкновенности рассказа, ему трудно поверить, но и отвергать совершенно истинность его тоже, кажется, нельзя, потому что сотни людей были очевидными свидетелями описываемого нами события. Мы с намерением указываем на место, где случилось событие и выставляем имена тех лиц, которые каким бы то ни было образом участвовали в нем, дабы любопытствующие, кто имеет возможность, сами лично расспросили их о случившемся.

Событие, описываемое нами, не единственное. Любопытный часто может слышать в простонародии подобные рассказы; и если он внимательно и без предубеждения слушает их, то много найдет причин и верить им.

Подобный рассказ мы встретили в "Православном Собеседнике" (1868 г. Март, стр. 76), издаваемом Казанской Духовной Академией. Там, в житии преосвященнейшего Иллариона, митрополита Суздальского, бывшего первого строителя Флорищевой Пустыни, говорится, что в царствование Царя Алексея Михайловича, в Москве, в Патриаршей богадельне на Куличках, по действу некоего чародея, вселился демон и живущим там причинял многие пакости. Тогда, по повелению Цареву, для изгнания демона послан был в оную богадельню Преподобный Илларион, находившийся в то время в Москве. По принесении Господу молитв, во время которых , дьявол безчинствовал и, по окроплении всей богадельни святой водой, когда дьявол все еще не выходил из дома, Преподобный спросил его:

– "Како ти есть имя?"

Он отвечал:

– "Имя ми есть Игнатий, княжеского роду; обаче плотян есмь: меня послала мамка к демону, и абие взяша мя демони"...

То было на Москве, при Царе Алексее Михайловиче, а вот что случилось в Новгородской губернии в наше время:

Новгородской губернии, Череповецкого уезда, Колоденской волости, в деревне Миндюкине, в имении действительного статского советника Секретарева, у крестьянина Трудникова (прозвище, а не настоящая фамилия крестьянина, которое он получил оттого, что был трудолюбив, но неуспешен) был сын Михаил, мальчик здоровенький и веселенький, да при этом еще и порядочный шалун.

В 1850 году, или, может быть, на год раньше, когда Михаилу сравнялось 15 лет, бедные родители вздумали отдать его в пастухи; но мальчик, привыкший к одним шалостям и детским забавам, которому каждая мало-мальски серьезная работа казалась мукою, сильно начал роптать на свою мать, когда она ему объявила о своем намерении сделать его пастухом. Ропот мальчика доходил даже до дерзости, которая, в свою очередь, возбудила сильное негодование в сердце его матери, В порыве гнева, неосторожная крестьянка прокляла сына и оттрепала его, как только было угодно ее раздраженному сердцу... Волей-неволей, а Михаил должен был, наконец, уступить требованиям матери: в скором времени его отправили к предназначенной для него обязанности за 35 верст от своей деревни в село Лентево Устюженского уезда.

II

Живет там мальчик день, другой; прожил целую неделю. Время шло обычным порядком без особых приключений, и можно было полагать, что он уже примирился со своей незавидной долей...

Раз как-то Иван (так звали главного пастуха) отлучился куда-то от стада, оставив при нем своего маленького помощника. День склонялся к вечеру. Иван опять скоро возвратился к стаду, но только Михаила уже не нашел... Начал он его кликать, что было мочи, но в ответ ему только зловещее эхо повторяло последние звуки его же голоса...

Возле самого места, где пасся скот, было озеро. У берега этого озера стояла небольшая лодочка... Уж не там-ли он? – подумал Иван про Михаила; мальчик – баловень – пожалуй еще вздумает на лодке кататься – беды бы тут с ним не нажить!... С такими мыслями Иван подошел к тому месту, где стояла лодка и неподалеку от берега увидел поверх воды труп несчастного Михаила уже без всяких признаков жизни. В сильном смущении от такой неожиданности, пастух побежал в свое село, находившееся верстах в четырех от пастбища, известить о печальной участи его товарища. Слух об утопленнике скоро разнесся по всему селению и вызвал любопытных – и старых, и малых – на место печального события... Труп, уже закоченевший, как чурбан, был вынут из воды. Затем это дело было доведено до сведения станового пристава и матери Михаила, которые и не замедлили явиться: первый – для производства дознания о нечаянной смерти мальчика, а вторая, – чтобы удостовериться в истинности события и оплакать несчастную кончину своего сына.

Причина смерти Михаила была у всех на виду, и потому положено было без дальних хлопот предать покойника обычному христианскому погребению.

Так как возле самого озера, на довольно большом пространстве было топкое место, то тело мальчика сперва понесли на руках, а потом по твердой земле его положили на подводу и повезли уже до самого Лентева на лошади.

Труп, судя по летам покойника, был небольшой и не представлял собою особенной тяжести, и потому весьма было удивительно для всех присутствовавших, сопровождавших утопленника, что лошадь везла его с большим напряжением, как будто на телеге была навалена огромная тяжесть.

Дивились этому необычайному обстоятельству все и никак не могли доискаться его причины...

Между тем над покойником, по уставу Св. Церкви, был совершен обряд погребения, и тело его было предано земле.

Поплакала бедная мать над прахом своего Миши, погоревали и все свидетели ее нечаянного горя и разошлись по домам, сохранив грустное воспоминание о печальном событии.

III

Еще время не успело успокоить взволнованных чувств Трудниковой, как однажды утонувший сын ее дал о себе весть в сонном видении и сообщил нечто страшное и столь невероятное о своей мнимой смерти, что если бы не бывавшие тому на памяти народной примеры, сообщению этому трудно было бы поверить.

Вот как было дело.

Настала ночь. Легла Трудникова спать. И, вот, в глубоком сне, видит она своего Михаила. Приходит он к ней, как будто живой, и говорит:

– "Матушка! ты не думай, что я умер: я жив и теперь нахожусь во власти демонов за то, что ты меня прокляла. Если хочешь, чтобы я воротился к тебе, то кайся в грехе своем, молись обо мне чаще Богу и подавай за меня милостыню".

Этот сон Трудникова видела три ночи сряду...

Сильная скорбь об утрате сына, ужасное во сне извещение о его гибели вследствии материнского проклятия, надежда, хотя и слабая, видеть его опять в живых – все это заставило Трудникову обратиться за советом к одному благоразумному крестьянину, пользовавшемуся доверием среди крестьян всей окрестности.

– "Что сын твой жив", говорит советник, "тому не верь, а молиться Богу за него, подавать по нем милостыню и каяться в грехе своем – это твоя обязанность. Жив ли твой сын, умер ли – во всяком случае, твое покаяние, молитвы и милостыня полезны будут и для него, и для тебя".

Советник имел основание говорить так; на его памяти был следующий случай: в селе Курилове Череповецкого же уезда жили два брата-купца – один – доброй нравственности, другой – безпорядочной жизни. Такой контраст в характерах родных братьев заставил их разделиться. Добрый брат стал богатеть, а другой вскоре окончательно прокутился... Раз как-то этот последний был у своего брата и застал его с одним крестьянином за дележом довольно большой суммы денег. Подметив это, он подстерег вечерком этого крестьянина в лесу, через который шла глухая тропинка к его дому, ограбил у него деньги, а самого убил и пошел, как ни в чем не бывало, пьянствовать в кабак. Но мужик не был убит до смерти! Оправившись он добрел до своего села и объявил, кому следует, о случившемся. Преступление было открыто, и преступника засадили в острог...

У преступника была жена. Когда стряслась эта беда, несчастная женщина и дни, и ночи плакала напролет... Но вот, к ее утешению, муж ее начал по ночам ходить к ней. На вопрос изумленной жены – как это может быть, раз он сидит в остроге, муж отвечал:

– "Дружба со смотрителем острога дала мне полную свободу. А что я по ночам к тебе хожу, это для того, чтобы люди не видели: не видят – и не бредят".

Через несколько времени и сама жена вздумала навестить своего мужа. При свидании с ним она спросила его о ночных посещениях. Муж сразу догадался, что дело не ладно и, не дав никакого ответа на вопрос жены, написал письмо и велел ей, не теряя времени, отнести его к брату. Возвратившись домой, она отложила исполнить мужнино поручение до следующего дня. На утро крик малютки дочери созвал народ, и бедную женщину нашли уже мертвою. При допросе девочка сказала, что ночью приходил к ним какой-то мужчина и задушил ее мать. Нашли на божнице письмо от мужа, недоставленное брату, и оно подтвердило показание дочери о таинственных ночных посещениях покойной каким-то лицом, принимавшим на себя образ мужа задушенной женщины.

Рассказал этот случай советник Трудниковой и убедил ее не доверяться ночным видениям, но велел молиться и подавать за душу сына милостыню.

Послушалась мать доброго совета и начала за своего сына молиться Господу и раздавать бедным милостыню, сколько позволяло ей ее скудное достояние.

Проходит год и другой. Сны, подобные вышеописанному, попрежнему ей снятся, хотя уже не так ясно, как прежде. Искренне кается мать в грехе своем, не устает молиться Богу и раздавать милостыню.

Целых двенадцать лет прошло со дня постигшего Трудникову горя.

О сыне не было ни слуху, ни духу; да и самые сны, подававшие слабую надежду на его возвращение, давно уже прекратились...

IV

В это время, верст за семьдесят от деревни Миндюкиной, неподалеку от города Череповца, неизвестно откуда появился очень странный молодой человек из крестьян.

Росту он был среднего, телом сух и, что называется, – кости да кожа.

Одежда его состояла из грубых лохмотьев. Но что в нем особенно удивляло всех – это его необыкновенная дикость: точно он был существо какого-то иного, нездешнего мира.

Всех он боялся, от всех старался укрыться, и только крайняя необходимость, чтобы не умереть с голоду, заставляла его заходить в дома некоторых крестьян. "Придет это он", рассказывали очевидцы: "станет около двери, не говоря ни слова, да и стоит так несколько минут. Дадут ему что-нибудь поесть, съест, а не дадут – и так пойдет, опять-таки не сказав никому ни одного слова"...

Путь свой этот таинственный и странный человек направлял к деревне Миндюкиной.

Версты четыре не дойдя до Миндюкиной, он остановился для отдыха в селе Воротишине у крестьянина Василия Яковлевича, где его приняли и успокоили так, как еще недавно простые русские люди умели принимать странников, Божьих людей. Сердце прежнего русского крестьянина, всегда сострадательное к бедствию ближнего, заставило хозяина предложить страннику трапезу и угостить его, чем Бог послал. На этот раз у Василия Яковлевича истоплена была и банька. Хозяева предложили своему гостю помыться...

И вот, тут, в бане, хозяин был поражен и даже напуган странностями своего гостя: то он захохочет как-то дико и страшно, то начнет как будто от кого-то прятаться – лезет под полок, за печку... Кое-как вымывшись, он оделся, вышел из бани и побежал куда-то. Во время своего бега он делал такие сильные прыжки, что, казалось, не бежал, а летел по воздуху, при каждом прыжке подымался вверх, по крайней мере, сажени на три.

Вскоре, однако, это поразительное с ним явление прекратилось, и он отправился в деревню Миндюкину, оставив гостеприимного своего хозяина, надо полагать, в крайнем испуге и недоумении"...

На этом месте прошу моего читателя простить меня, что я прерву последовательное изложение лежащей передо мною рукописи и обращусь к личным воспоминаниям.

Верный списатель доверенного мне документа, я не могу, все-таки, не чувствовать, что случай, им передаваемый, до того необычен, до того страшен, что в читателе, мало подготовленном к восприятию такого рода рассказов из явлений таинственного потустороннего мира, он может вызвать не только недоумение, но, от чего Боже упаси, и подозрительность: а ну-как сказатель этой истории глумится над доверчивостью своего читателя и рассказывает такие вещи, которых не только не было и быть не может, но и сам-то он им не верит. Спешу успокоить тебя, мой читатель, я сам не только верю тому, что передано здесь твоему изумленному вниманию, но попутно вспоминаю, что и в моей памяти сохранился в детстве моем нечаянно подслушанный разговор покойной моей матери со своей тоже уже покойной родной сестрой.

Обе они были воспитанницами передового духа дворянства сороковых годов, были обе образованы по последнему слову образования того времени, вкусили и даже пресытились материализмом годов шестидесятых и, конечно, ни во что сверхъестественное и чудесное не верили. И, вот тем не менее из уст их я слышал и запомнил разговор их между собою о каком-то мальчике лет 6 или 7, едва ли не о брате моей матери, а моем дяде, который впадал в какое-то таинственное состояние, во время которого с ним совершались удивительные и неразгаданные явления: он, не умея играть ни на каком инструменте, брал из рук первого скрипача дедушкиного домашнего оркестра скрипку и играл на ней, неожиданно и даже к испугу для всех, удивительные и неслыханные мелодии; говорил на иностранных языках, которых не знал и о которых в то время не имел и понятия; перепрыгивал с одного берега на другой речку шириною в несколько сажен и, вообще, творил нечто столь необычное не только для его, но и для всякого возраста, что ставил в тупик всех к нему близких.

(Явление довольно обычное среди бесноватых и находящихся в прелести. В пещерной церкви Гефсиманского скита, пред чудотворною иконою Богоматери Черниговскою, одержимые бесом в состоянии безпамятства и в корчах изрыгая отвратительные хулы на все святое, иногда начинали говорить на иностранных языках, хотя это были безграмотные крестьяне или крестьянки, а иногда обличали тайные пороки присутствующих, вовсе неизвестных им лиц... В житии св. Никиты святителя Новгородского повествуется, что он, будучи в состоянии прелести еще в Печерском монастыре, знал весь Ветхий Завет наизусть, а когда молитвами святых подвижников избавился от прелести, то не мог припомнить ничего, что знал в прелести. В житиях святых много подобных рассказов, особенно там, где говорится о волхвах и их чарах. – Редактор.)

Простые люди из прислуги с ужасом видели в этом проявление силы нечистой и твердо этому верили в простоте своей сердечной, ну, а образованные и умные думали, конечно, иначе, но, как думали, о том мало говорили, а если и говорили, то так, что и сами смысла в своих речах видели немного. Потом уже, когда стали увлекаться спиритизмом, "умные" люди додумались до "четвертого измерения", но и на нем, кажется, ногу сломали.

Вот это я слышал в своем детстве.

А что теперь творится в области спиритических явлений там, где спиритизму, не зная с кем имеют дело, предаются "умные" люди, то, пожалуй, могло бы показаться еще невероятнее моей Трудниковской истории. Но тому верят, то исследуют, о том пишут, о том говорят, тому предаются "умные" люди и даже профессора всем сердцем, всей душой, всей верой своей.

Дивное дело! не верят там, где бесы действуют, как бесы, прямо, открыто под явным своим бесовским обличьем, а всю свою веру отдают им же, когда они действуют в облике ангела света "наук" психофизических – в спиритизме, медиумизме, моитивизме или социальных – "свободы, равенства и братства".

Не оттого ли и беснуется современный мир, заливая братской кровью поле смерти всякой свободы, всякого равенства, всякого братства!..

Прости же, читатель, это невольное отступление: далее уже пойдет опять моя рукопись.

V

"Был воскресный заговейный день перед Петровским постом 1863 года. Перед избою Миндюкинского крестьянина, Федота Иванова Гришина резвились его маленькие дети со своими сверстниками. Тут же был и сам Федот кой с кем из стариков-соседей. К ним-то и подошел таинственный и молчаливый странник.

– "Откуда ты?" – спросил его Федот.

– "Я – здешний", отвечал он: "я тебя, дядюшка, знаю".

– "Кто-ж ты такой?" продолжал спрашивать его Федот.

– "А знавал ты Трудникова Мишку?" – сказал странник.

– "Как не знать – знавал!"

– "Ну, так вот этот-то Мишка – я самый и есть".

– "Как так? Мишка утоп, и тело его похоронено".

– "Нет, я вовсе не утоп", – с уверенностью ответил странник...

Стали тут всматриваться в лицо незнакомца и, действительно, нашли в нем сходство с лицом давнишнего утопленника. Разница была только в том, что из мальчика, каким он был прежде, теперь он стал большим парнем и имел на переносице знак, как будто, от ушиба...

Быстро разнеслась весть по всей деревне о таком неслыханном событии, и вокруг Михаила уже стояла большая толпа народу. Не веря своим глазам, изумленные крестьяне и, особенно, шаловливые ребятишки наперерыв лезли к нему каждый со своим испытующим вопросом:

– "А меня как звать?.. А меня? а меня?..."

Только и слышалось в толпе. Михаил точно отвечал на все вопросы... Изумление толпы достигло крайнего напряжения...

Тут вмешалась одна Гришкинская крестьянка:

– "А меня знаешь-ли?"

– "Как не знать", отвечал Михаил: "еще в вашей семье есть слепая старуха, которая только и знает, что на всех ропщет, а потому "мы" постоянно бывали у вас и делали разные проказы".

– "А что это у тебя на носу-то за метка?" – спросили его.

– "Эта метка оттого", – ответил он: "что, когда мы с "дедкой" лесом шли в одно место, я вдруг вспомнил о Боге: вот, мне за это в наказание, "дедка" схватил меня за ноги и так сильно ударил о сосну, что и теперь, как видите, знак остался".

– Да как же с тобой все это случилось? Расскажи нам, расскажи!

– "А вот, послушайте!" – так начал свой рассказ Михаил: "после того как мать меня прокляла, что и было главной причиной моего несчастья, я отправлен был в Лентево пасти скот. Как вам и самим известно, только одну недельку потерпел грехам моим Господь. Прошла неделя. Вдруг подходит ко мне какой-то старик с длинной, седой бородой и говорите мне: "твоя родная мать прокляла тебя, и это материнское проклятье дало мне полную власть над тобой!.." Тотчас начал он скидать с меня все мое платье и, наконец, раздел меня донага. Оставался на мне один только крест, к которому старик не смел прикоснуться и велел самому его снять с себя. Я волей-неволей должен был ему повиноваться... Затем он взял валявшийся по близости около нас отрубок осинового дерева и надел на него все мое платье; а на том месте, где должно было быть моему лицу, он в одно мгновение начертил чем-то лицо, как две капли воды, похожее на меня, и бросил этот отрубок в озеро. И я видел, как сбегался народ смотреть на утопленника, как приезжал становой и приходила моя мать. Видел я, как все дивились, почему лошадь через великую силу тащила мертвое тело... А отчего это было, знаете?"

- "Отчего?"

– "Оттого", продолжал Михаил: "что таких, как я, на телеге сидело человек двадцать да, вдобавок, с нами был и "дедка" наш.

(В жизнеописании Старца Иеросхимонаха Амвросия (изд. Оптиной Пустыни ч. II стр. 42—43) записан случай о том, как на Оптинском пароме оборвалась огромная, тяжелая цепь, на которой было укреплено бревно парома, и поднявшееся от этого разрыва ударило по голове проезжавшую в это время на пароме в тарантасе барыню. Все недоумевали, как могла оборваться такая цепь. О. Амвросий разрешил недоумение такими словами: "много уж их (бесов) насело на нее".)

– "С той самой поры", продолжал Михаил: "как старик обласкал меня, я стал подобен безплотному. До самого погребения мнимого моего тела, я находился при нем неотлучно. Видел я всех людей там бывших, слышал все их разговоры; но меня никто не видал... С тех пор я уже не чувствовал более ни голоду, ни холоду и, хотя иногда ел и пил помногу, но это делалось лишь по одной старой привычке. Ел же я и пил, как и подобные мне, там, где люди пили и ели без молитвы и крестного знамения. Это нам давало возможность после осквернять и самую посуду, в которой была пища: люди удивлялись, отчего это пища и питье не вкусны, а удивляться-то и нечему было, коль бы знали, что посуда осквернена нами.

Я мог во мгновение перелетать большие пространства; ничто не могло служить мне преградой на моем пути: дремучие леса и неприступные горы я перелетал, как птица; ходил по воде, как по твердой земле. И скажу вам – подобных мне людей не мало: помню, что в ином месте собиралось нас человек до тысячи. Самым же любимым местом наших сборищ были различного рода увеселительные гулянья и нескромные зрелища, а также и там, где бывали ссоры и брань – словом там где люди много грешили без всякого страха... Во время таких сборищ наших, о которых я говорил, мне не раз приходилось встречаться с одной слепой девкой из деревни Липенки Устюженского уезда, которая также участвовала во всех наших проказах.

(Об этой слепой девке местные жители рассказывали следующее: вследствие родительского проклятия, она, как и Михаил, подпала власти злых духов и внезапно куда-то исчезла. Усиленная молитва родителей не дала ей долго оставаться под этой страшной властью: месяца через два после ее исчезновения ее нашли брошенной в поле. Дело было зимой, и она отморозила себе обе ноги. Когда ее спрашивали, где она в продолжении двух месяцев была и что делала она рассказала совершенно сходное с рассказом Михаила. Тогда это был в той местности единственный случай, и девке этой никто не поверил.)

В деяниях наших и злобных походах на людей соблюдался своего рода порядок: во время сборищ наших "дедка" разделял нас на отряды и каждому отряду давал особое поручение, клонившееся ко вреду людей. Мы всегда являлись ревностными исполнителями страстей и похотей человеческих и скорыми помощниками в злодеяниях и бедствиях людей: задумает, например, кто-нибудь утопиться или удавиться, мы всеми доступными для нас средствами помогаем ему в этом. Вон – кузнец Иван Рябинка (в 7 верстах от Миндюкина в деревне Давидове) удавился у себя в овине из-за того только, что управляющий Петр Андреевич Бехтер хотел, было, слегка его наказать за небольшой обман. Мы ему помогли привести свое намерение в исполнение. Вон – Акулина Потапова (в 6 верстах от Миндюкина в деревне Супранове) из пустяков начала тосковать и от тоски удавилась в своей новой избе, а дети ее, чтобы избежать подозрения и судебной волокиты, тайком вынули ее мертвой из петли, отвезли в лес и там труп повесили на березе. И в этом деле, мы тоже были участниками...

(Замечательно, что в течении 10 лет со времени этого события до рассказа Михаила никто не знал его подробностей и участия детей Потаповой в сокрытии от властей места ее самоубийства. Все, не исключая и властей, производивших следствие, думали, что Акулина удавилась в лесу на березе.)

На пожарах мы тоже присутствовали, стараясь усилить бедствие. Впрочем, если горели дома людей благочестивых, и пожар происходил не от наказания Божия, попущенного за грех, то тут уже мы никоим образом не могли участвовать. В противном же случае мы в этом деле принимали самое живое и деятельное участие. Вот, например, в деревне Зимнине (Устюженского уезда) одна крестьянка ходила ночью с огнем давать корм овцам и заронила маленькую искорку. Так как она была в ссоре со свекром, то это нам дало власть раздуть эту искру в большой пожар, от которого сгорело все их имущество. Так-то, вот, и Воротишино горело: помнится, дело это было утром; погода была хорошая, тихая, а во время пожара поднялся такой сильный вихрь, что бревна раскидывал в разные стороны. Все это мы постарались сделать.

(Эти факты и другие, рассказанные Михаилом в подробностях, замечательны тем, что все они случились после его мнимой смерти, и о них он ничего бы не мог знать, если бы не был очевидцем да еще таким, для которого никаких тайн не существовало.)

Вообще же, мы имели доступ всюду, где только пренебрегали призыванием Имени Божия и знамением креста. Особенно, хула и явное презрение к святому давали нам власть входить в общение с людьми, это творящими, и издеваться над ними, как только нам хотелось и позволяло состояние наше. Впрочем, и самая молитва, и крестное знамение получали свою силу только у людей с доброю христианскою нравственностью, а грешник, не желающий оставить своего греха, не избавлялся от нас ни молитвою, ни крестом. Иногда случается, что и добрый христианин забывает про молитву и крестное знамение, однако, мы к такому человеку никак не смели подойти, и нам не было даже дано знать и домов таких людей. Вот, например, в деревню Ванское {в 14 верстах от Миндюкина) мы не смели входить, а—почему? Потому что там одна набожная старуха имела обыкновение ежедневно вечером обходить свою деревню с молитвой"...

– "Ну, а молиться Богу, стало быть, вы уже вовсе не молились?" – спросил кто-то Михаила.

– "Нет, молились", отвечал Михаил: "у нас ежедневно было утреннее и вечернее правило. Только молитвы, которые мы читали, были кощунственным извращением ваших молитв. Молитву Господню, например, мы читали так: Отче не наш! да не святится Имя Твое... и прочие молитвы – все в таком же роде...

Так-то вот за мою дерзость и неповиновение воле родительской наказал меня Господь. Целых 12 лет вел я такую скорбную жизнь, и никогда бы мне уже не видать света Божьего, как христианину, если бы не помогли мне избавиться от гибели молитвы и милостыня моей матери.

Когда совсем уже приближалось время моего освобождения из-под власти дьявола, наш "дедка", не желая в моем лице упустить из рук своих добычу, вознамерился, было, совсем погубить меня: приготовил мне петлю и велел мне самому лезть в нее. Но, как ни было мне плохо жить, а умирать, все-таки, не хотелось. Ну, думал я: как уже впихнут меня в оселок поневоле – куда уж ни шло, а сам ни за что не полезу... Не знаю, чем бы все это дело кончилось, если бы перед самим концом не появился защитить меня от "дедки" какой-то благообразный старичок, помнится, еще с крестиком на остроконечной шапочке. "Материнские ниточки (будучи бедной, Трудникова, по большей части, творила милостыню, раздавая прохожим солдатам нитки своей пряжи) вытащили его из твоей власти", – сказал старичок "дедке" и оттолкнул его от меня. "Дедка" исчез.

Затем мой благодетель обратился ко мне и сказал: "мать тебя прокляла, мать и вымолила!" – и с этими словами надел на меня крестик... После этого я уже не видел более старика и очутился в поле... На мне не было никакой одежды, и уже начал ощущать холод, чего со мною за все двенадцать лет ни разу не бывало. В это время, на мое счастье, проходили мимо меня какие-то женщины.

Приняли они меня за сумасшедшего и, сжалившись надо мною, отвели меня в свою деревню и дали кое-какую одежонку... Вот, теперь Господь помог добраться и до вас".

– "Что-ж ты домой нейдешь?" – спросили Михаила пораженные его рассказом слушатели.

– "Боюсь!" – отвечал бедняк.

VI

Между тем слух о чудесном возвращении Михаила дошел до его матери, и она прибежала немедленно, как только о том узнала, к сыну.

При виде матери Михаил был объят каким-то страхом, и точно невидимая сила стрясла, как это бывает, кто видел, с бесноватыми.

Мате сейчас же в страннике признала своего сына и взяла его домой.

Опомнившись от страха, Михаил просил находившихся при нем немедленно послать за приходским священником, о. Алексием, в село Гришкино. Желание Михаила было исполнено.

Узнав от посланных о всем, случившемся с Михаилом, священник был поставлен в недоумение от такого необыкновенного случая: "уж не бес ли, явившись в образе человеческом, морочит людей?" – подумал священник и поспешил отправиться к Трудниковой. Тут священник читал над Михаилом заклинательные молитвы из требника Петра Могилы, но не мог обнаружить в нем присутствия злого духа. Странным казалось только, что с того времени, как Михаил увидел свою мать, его не оставляла какая-то робость... Чтобы еще лучше убедиться, что ни в Михаиле нет беса, ни сам он – не злой дух, принявший только образ человека, священник взял его с собой в церковь, отслужил там молебен Спасителю, Божией Матери и Святителю Николаю Чудотворцу, и заставил его в алтаре принести перед Господом чистосердечное покаяние во всех грехах своих по чину Православной Церкви. Михаил от искреннего сердца исповедал отцу своему духовному все, что только мог припомнить из своей прежней жизни, когда над ним тяготело материнское проклятие. Прочтена была и молитва, разрешающая его ото всех грехов. Священник все время ожидал, что вот-вот исчезнет привидение, но Михаил оставался попрежнему Михаилом. Тем не менее и после этого сомнение не оставило священника, и он побоялся допустить Михаила к причащению Св. Таин.

Вскоре после того Михаил был взят в близ лежащий Моденский Николаевский монастырь и там, еще дважды исповедавши грехи свои сперва перед настоятелем, а потом перед монастырским духовником, сподобился, наконец, приступить и к Страшным Христовым Тайнам.

VII

Любопытство матери Михайловой, а еще более желание убедиться в истинности явления своего сына, так как она и глазам-то своим не слишком доверяла, заставили ее отправиться в Лентево на могилу того, кого она хоронила, как своего сына. Ей хотелось, было, просить отрыть могилу и посмотреть, что там находится, но время сделало свое: на месте, где было погребено тело или то, что считали телом Михаила, были возведены постройки, и могила не могла быть найдена.

(Это можно объяснить тем, что еще в недавнее время у нас самоубийц и утопленников не хоронили на общих кладбищах, а предавали земле на таких местах, которые считались пустырями.)

Недели три после своего появления жил Михаил дома. После того его потребовали к становому в волостное правление для допроса, точно ли он то самое лицо, за которое он себя выдавал. Михаил и перед становым стоял на своем, а, чтобы сильнее его убедить в истинности своего показания, он перед всеми здесь бывшими, начал перечислять становому его сокровенные грешки.

Крестьяне, перед которыми Михаил открывал темненькие тайны станового, подтверждали, что он говорит правду и только изумлялись, как это могло быть ему известным, но правда эта настолько не понравилась становому, что он приказал обличителя своего высечь розгами, а затем, как преступника, заковал его в кандалы.

Произведя суд и расправу, становой отправился проверять показание Михаила в Миндюкино.

– "Твой это сын?" - предложил он вопрос матери Михаила.

– "Мой!" – отвечала она утвердительно.

– "Ваш ли это селянин?" – обратился он к прочим Миндюкинским крестьянам.

– "Наш!" – ответила толпа в один голос.

– "Эх, вы, дураки, дураки!" – стал их увещевать становой: "вот, теперь стоит рабочая пора: уедете вы все в поле - а как спалит он вам всю вашу деревню, вот и будет он вам тогда ваш. Раскаиваться будете, да поздно будет".

Повесили свои носы мужики, почесали затылки, и никто – ни слова.

Алексей Купцов, самый богатый крестьянин из всего Миндюкина, первый отказался от Михаила, за ним – другие, и один по одному все присоединились к Купцову, и Михаила в скором времени, подержавши в холодной, упрятали в дом умалишенных.

На другой день после своего отказа от Михаила Алексей Купцов, первый от него отказавшийся, заболел и вскоре умер от водянки. Миндюкинцы тут же усмотрели в этом кару Божию за Михаила, но, конечно, пальцем не шевельнули, чтобы выручить бедняка из сумасшедшего дома. Тем не менее, "глас народа – глас Божий", говорит пословица. Да и самая пословица, говорится тоже, во век не сломится, а ломаются и сокрушаются, как утлые ладьи, как гнилые деревья, лишь те, кто попирает правду Божию и правосудие...

Здесь конец рукописи.

В тех же шестидесятых годах, если не изменяет мне память, в журнале "Странник" было напечатано сообщение о случае с одним ямщиком села Костина Петербургской губернии. Этот ямщик водил своих лошадей на водопой на речку и вдруг, к неописуемому своему ужасу, увидал, что ветви прибрежных ракит, как безчисленной стаей ворон, усеяны бесами. От тяжести их гнулись ракитовые ветви до самой воды.

Вне себя от страха, ямщик бросил своих лошадей и, что было мочи, побежал на село, а бесы кричали ему вдогонку:

– "Наше время – наша воля! Наше время – наша воля!"...

Рассказал ли он об этом своему духовному отцу, или другому кому поведал, только рассказ этот увидел в свое время свет в духовной печати и, конечно, вскоре был и позабыт невнимательной памятью современников, а с ними и нами.

В Бозе почивший один из современных нам праведников, отец Амвросий Оптинский восстановил его в памяти тех немногих внимательных, которые скорбными очами смотрели на события, совершающиеся в мире и зарождающиеся в православной России. Тогда еще, с лукавых дней шестидесятых годов зарождались только они, эти события, но верующий дух проникал в тайну их беззакония и трепетал перед ее угрозой. И отец Амвросий не утешал своей всероссийской паствы, своих детей по духу, надеждами на просветление горизонта России, уже и в то время смущаемой тлетворным дыханием ветра с Запада и, вспоминая Колпинского ямщика, скорбно повторял зловещую бесовскую угрозу торжества бесовской воли, бесовского времени.

И когда теперь восклонишь от земли свой взгляд, потупленный и скорбный, когда оглядишь исполненным тягчайшего ужаса взором на то беснование, которому предается молодая сила той страны, которая еще так сравнительно недавно была святою православною Русью, только историей Михаила Трудникова, здесь рассказанной, и можешь себе объяснить причину осатанения нашей несчастной, гибнущей и все вокруг себя губящей молодежи.

Не над всею ли ею и не над нами ли, ее отцами и матерями, тяготеет почти поголовное проклятие наших отцов и матерей, из воли и повиновения которых мы с такой жестокой ненавистью вышли, презрев и растоптав все то святое, чем были живы они, чему они веровали и молились и чем строили они в былые времена то, что мы с таким остервенелым озлоблением разрушали, а теперь доканчиваем? Но, в Михаиле Трудникове сила сатанинская, овладев им через материнское проклятие, действовала потаенно, скрывая целых двенадцать лет и себя, и свое орудие; теперь же она работает явно: тогда в невежестве темного простолюдина, но с боязнью перед светом его веры, теперь – в "образованности" толпы и ее руководителей, открыто и дерзко – во тьме их отступничества и безверия. Но сатана и его темные силы все те же, что и семь с половиною тысяч лет назад. Увы! и соблазняемые им люди, отступившие от Христа, все те же и, как некогда в раю до своего изгнания, так и теперь продают блаженство вечности за плод познания... одного зла.

Несчастные, жалкие, ослепленные, безумные Мишки Трудниковы!

Кому только за вас молиться? Чьи "ниточки", Христа ради за вас поданные, вас могут вырвать из когтей дьявольских? Ведь большинство уже ваших отцов и матерей разучилось и молиться и веровать!...

Помилуй нас, Господи! Господи, помилуй!

13 июля 1906 г. Николо-Бабаевский монастырь.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

Не успел я приготовить к печатанию моей рукописи, как над злополучной Сызранью разразилось страшное несчастье: объятый пламенем большой, цветущий город с пятидесятитысячным населением сгорел в течении одного дня дотла, унеся в своем разрушении множество человеческих жертв. Берем из официального сообщения г. Алексея Толстого следующую выдержку: ...."сгорела часть города, но все же это, хотя и было большим бедствием, не представлялось еще катастрофой. Вдруг около 5 часов пополудни на город обрушился по направлению с севера на юг смерч, циклон, или ураган – одним словом, нечто невообразимое, что разметывало стоги на лугах и железные листы с городских крыш относило на расстояние до 15 верст от города. К какому роду метеорологических явлений должна быть отнесена эта буря, сказать трудно, но показания обезумевших от ужаса жителей в этом случае не расходятся – это было нечто невообразимое. Подняв весь пыл и жар с горевшей части города, ураган в какие-нибудь 30 минут зажег ими всю центральную часть города одновременно, так что через час весь город был объят пламенем"... "Мне кажется", пишет составитель этого сообщения, "что этого краткого описания достаточно убедить читающую публику, что катастрофа должна быть отнесена к разряду стихийных бедствий"...

К какому разряду бедствий или метеорологических явлений отнесешь ты кару Сызрани, боголюбивый мой читатель, после прочтения моей рукописи?... Не слышишь ли ты в набатном гуле колоколов, несущемся над ее пожарищем, злорадного сатанинского хохота:

– "Наше время, наша воля! Наше время, наша воля!"...

Помилуй, Господи!... Господи, помилуй!...

"Покайтесь, люди, а то все такожде погибнете!"